ENG
Статья проф. Дмитрия Евстафьева может вызвать неоднозначную реакцию читателей, некоторые положения этой статьи являются спорными, однако редакция «Инвест-Форсайта» тем не менее решила предложить ее вашему вниманию, рассматривая публикацию данного текста как приглашение к дискуссии на острую, злободневную тему.
Дмитрий Евстафьев — профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна Высшей школы экономики
Оценки протестных акций последнего времени полярны: от стандартной констатации малозначимости последних событий до столь же привычного ожидания того, что новая волна недовольства сметет власть. Но наблюдаемые нами процессы являются лишь верхней и не самой важной частью социально-экономических процессов, которые происходят в обществе.
Начальный период экономического роста после затяжного кризиса, связанного с перестройкой экономической и социально-экономической системы (и этим кризис 2013—2016 гг. отличается от кризиса 2008—2010 гг.), является исключительно опасным. Именно на этом этапе диспропорции социально-экономического развития приобретают наиболее острые формы. Любой человек сейчас на себе ощущает различие между заявляемыми позитивными макроэкономическими цифрами и своими личными ощущениями. И формально позитивные экономические показатели, озвучиваемые с различных высоких трибун, — подспорье небольшое.
Эту стадию прошли все страны, развивавшиеся по индустриальной версии капитализма. И наиболее быстрый позитивный социальный эффект от начальных фаз экономического роста ощущают те социальные группы, которые и без того являются «верхним» слоем в системе потребления.
Затягивание этой стадии развития и перевод ее в неуправляемый режим по формуле «все рассосется», в уверенности, что экономический рост снимет все проблемы, грозит социальным обострением. И толчком к обострению может стать даже маргинальное событие. История знает крайне мало примеров, когда общественно деструктивные силы приходили к власти в период глубокого экономического кризиса. История (в том числе история России) знает массу примеров, когда деструктивные в общественном плане силы прорывались к власти именно на начальном этапе экономического подъема, используя недовольство социальными диспропорциями, а также неизбежно возникающий субпродукт перестройки экономической системы после структурного кризиса — «лишних людей».
Понятие «лишние люди» имеет и социально-экономическое измерение. Молодежь, активно принимающая участие в антиправительственных акциях, во многом ориентирована на профессии и специальности, характерные для периода «нефтегазового гламура», которые в перспективной экономической системе России вряд ли будут давать столь же высокий общественный статус, как раньше.
Возникает искушение использовать внешне маргинальные протестные группы в качестве инструмента внутриэлитной борьбы. Однако на каждом этапе усиливаются именно радикалы, которые получают свое место в социально-экономической системе государства и общества. А затем — и в политической системе.
Примерно так развивалась карьера губернатора штата Луизиана Хью Лонга, который, начав в эпоху Великой депрессии как популист-маргинал, стал политиком, собиравшимся на выборах 1936 года бросить вызов самому Франклину Рузвельту. Лонг имел неплохие шансы на успех, но погиб при странных обстоятельствах в 1935 году. Важно то, что поначалу именно Рузвельт использовал Лонга в качестве тарана в политической борьбе.
Главный политический вопрос заключается в том, чтобы продемонстрировать силу власти и ее способность удержать политические процессы в конституционных рамках. А также в том, чтобы не допустить политической легализации радикальных сил в обществе и их лидеров, не ввести их в линейку «приемлемых» политических альтернатив.
Интересны предложения об организации некоего «круглого стола» власти и оппозиции, которые прозвучали сразу после событий 12 июня 2017 года в Москве. Эти идеи, не пропорциональные ни «весу» оппозиции в обществе, ни масштабу событий, отражают не только стремление легализовать как минимум часть радикалов, но и попытки ряда элитных сил инициировать политическую эрозию конституционной основы политической системы России под предлогом достижения некоего «согласия».
Экономические аспекты проблемы гораздо более сложны и неоднозначны. Противодействие естественным экономическим процессам (а спрос на политических радикалов — это именно объективный экономический процесс) является куда более сложным и требует более высокого уровня системного экономического мышления — прежде всего, контекстного. Сила радикалов — и правых, и левых (а в современной России доминируют именно «левые» радикальные группы) — заключается в том, что они, не будучи связанными никакими коренными экономическими интересами, могут встраиваться в социальные процессы, отражающие любые экономические интересы: радикалы всеядны и способны к неограниченной социальной и социально-экономической мимикрии.
Начинавший как выразитель настроений радикальной части мелкой буржуазии («лавочников») и части «фронтовиков» Адольф Гитлер пришел к власти как ставленник не просто крупного, но крупнейшего германского капитала.
И не так уж важно — есть ли в современной России социальная база для правого или левого радикализма. Гораздо более важно, что для такого рода радикальных движений и их лидеров имеется политическая и организационная основа.
Начальная фаза экономического роста после структурного кризиса в наименьшей степени пригодна для активного вмешательства в экономику и каких-то активных действий по переконструированию системы. На данном этапе рост как таковой является абсолютной ценностью. Важной особенностью сегодняшнего положения в России является то, что у нас рост идет в правильном структурном направлении, что было вызвано объективными и неизбежными решениями, связанными с внешнеполитической конъюнктурой.
Период активного управления экономическими процессами в России, вероятно, наступит через год-полтора, и к этому времени было бы желательно иметь не только и не столько некую «стратегию», сколько четкое понимание технологических и производственных цепочек для приоритетного инвестирования и встраивания в глобальный рынок с использованием инструментария государства, в том числе военно-силового.
Вопрос в том, как «выждать» этот момент, сократить период ожидания и не скатиться в политический радикализм, особенно в политически легализованный радикализм. Идеальных рецептов в данном случае не существует, однако можно было бы выделить несколько экономических направлений деятельности:
Первое. Демонстрация четкого вектора экономического развития. Особенностью начального этапа экономического роста является частичная стихийность развития экономических процессов, когда рыночные механизмы естественным образом заполняют существовавшие до кризиса или возникшие в его результате экономические лакуны. Развитие происходит по всем возможным направлениям, вне зависимости от того, насколько они стратегически важны. Хаотичность, причем как экономическая и инвестиционная, так и социальная (частичная и краткосрочная занятость, работа не по основной специальности и т.д. ), что является колоссальным фактором социального раздражения, на данном этапе естественна. Именно сейчас необходимо продемонстрировать и бизнесу, и обществу некий перспективный образ страны, к которому политическая власть стремится.
Руководству СССР удалось сформировать рискованный вектор на сверхиндустриализацию («догнать и перегнать») после кризисного начала 1930-х годов. У Франции времен Шарля де Голля — почти получилось реализовать вектор «Франция как технологическая сверхдержава», что не спасло политическую стабильность. У США при Франклине Рузвельте — сформировать именно «вектор» получилось лишь частично, но возникла та инфраструктура и антитрестовское законодательство, которыми США пользуются до сих пор. В Германии начала 1930-х гг., где во времена канцлера Генриха Брюнинга, последнего устойчивого немецкого правительства до прихода нацистов, ключевым вектором развития считалась «борьба с инфляцией» и «экономия», произошел системный обвал, приведший к власти нацистов.
Увы, но именно по этому вопросу в России существует наиболее невнятная ситуация, причем в ряде случаев коммуникации от имени политического руководства эту невнятность усугубляют.
Второе. Обозначение наиболее приоритетных направлений инвестиционной деятельности и перестройка модели инвестиций. Крупный и средний бизнес должен отчетливо понимать наиболее перспективные направления развития экономики страны, а также ощущать поддержку государства при инвестировании по этим направлением. Увы, но именно государство должно взять на себя хеджирование политических и инвестиционных рисков, если инвестиции производятся в рамках общегосударственного вектора.
И ничего странного в том, что это выведет инвестиционные процессы за рамки классической рыночной экономики, не будет.
Придется подумать над методологическим разделением крупного российского бизнеса на «застойный» и «перспективный». Передел собственности в среднесрочной перспективе неизбежен, вопрос в том, кто и как будет это делать. Пока есть все возможности осуществить его без серьезных социальных издержек.
Власть в ближайшие 3-5 лет обречена на «равноудаление» «застойного» бизнеса и, возможно, волевое решение вопроса о его активах. Полностью провалившаяся кампания по «деофшоризации» дает для этого формальные основания. С другой стороны, необходимо и «равноприближение» той части бизнеса, которая при всех понятных издержках готова действовать в рамках общегосударственных инвестиционных приоритетов. В том числе и используя в рамках частно-государственного партнерства с государством по таким приоритетам средства от активов, полученных в результате приватизации 1990-х гг., и доходы, ранее выведенные за пределы российской экономики.
Третье. Система поддержки и тиражирования организационных моделей малых и средних проектов. Сейчас в России редкий исторический момент, когда средний бизнес оказывается важнее крупного, причем как с чисто структурной точки зрения (российская экономика достигла пределов монополизации), так и в плане социально-экономического эффекта и региональной сбалансированности. Именно развитие средних производств, включенных в общефедерально и глобально значимые технологические и производственные цепочки, на данном этапе может стать ключевым инструментом управляющего взаимодействия с региональными властями. Особенно учитывая, что управление на основе политических коммуникаций себя явно исчерпало, да и борьба с коррупцией также имеет вполне понятные ограничения. Вопрос, однако, заключается в возможности стандартизации и тиражируемости проектных моделей развития предприятий в одной или в нескольких смежных отраслях. Следует признать неудачу российских властей в создании системы «тиражирования успеха», идея чего была явно заложена в основу создания различных «агентств по реформированию и развитию». Да и в целом, политическому руководству было бы целесообразно провести ревизию достижений агентств развития, возможно, пересмотрев их количество и качество.
Четвертое. Развитие для социальных инноваций, продвижения экономически осмысленных социальных проектов. Отход от благотворительности, которая в настоящее время выглядит как попытка «замаливания грехов 1990-х годов».
Проблемой становится утрата созданных в первой половине «десятых» годов инструментов взаимодействия со структурами гражданского общества, отражающих не только различные социальные, но и экономические интересы, развивающиеся в обществе. Эти механизмы невозможно заменить политтехнологическим манипулированием и пропагандой, но тем более это невозможно на данном этапе развития российской экономики.
Экономически осмысленные социальные проекты могут одновременно быть и механизмом «выпускания пара», особенно в том, что касается избыточной активности «лишних людей», и инструментом политически безопасного структурирования новых экономических и социальных интересов, в том числе в молодежной среде, создавая новые социальные и социально-поведенческие приоритеты среди ключевых и наиболее социально-активных групп населения.
Пятое. Экономические проекты должны быть не только эффективными, но и интересными. В обществе сформировался спрос на экономическую и социальную подвижность, а идея абсолютизированной стабильности устарела, хотя именно она остается основой для дальнейшего прорастания позитивных тенденций в экономике. Проблема в другом: российская экономика больна монотонностью не столько развития, сколько коммуникаций — от квартального отчета к квартальному отчету, отличающемуся одной цифрой после запятой. Но инвестор, собирающийся инвестировать не в спекуляции на финансовом рынке, а в реальные проекты, должен видеть некий понятный образ, который должен быть привлекателен. И этот образ должен быть частью более крупной системы.
Очевидно, что России нужна система «флагманских», образцовых проектов, причем демонстрируемых и в политической, и в инвестиционной плоскости.
Единственным проектом, который можно считать «флагманским», остается строительство Крымского моста. Проблема в том, что данный проект не является инвестиционным. Это чисто государственный инфраструктурный проект, реализация которого, в силу его особого статуса, вынесена «за рамки» основных экономических проектов в стране. На фоне «статичности» информационной картины вокруг развития российской экономики, успешная информационная модель, сформированная вокруг строительства Крымского моста, создает ощущение изолированности, единичности этого проекта.
Напрашивается очевидный вывод о необходимости существенного изменения принципов освещения нашей экономической и политико-экономической жизни.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
