ENG
Визит президента России Владимира Путина на Ближний Восток продемонстрировал устойчивый и как минимум среднесрочный характер российского интереса к региону, но одновременно и изменение его состояния. Политическая и военно-политическая картина, сформировавшаяся в регионе, разительно отличается от того состояния, которое мы наблюдали еще два года назад. Чтобы завершить «цикл нестабильности», начавшийся в регионе в 2010—2011 годах, необходимо выйти на траекторию новой институционализации, причем как в политике, так и в экономике. Для среднесрочного развития существующих сейчас «флюидных коалиций» будет уже недостаточно.
Усиление позиций России на Ближнем Востоке и в целом по южному геоэкономическому вектору происходит в крайне важный и неоднозначный момент для развития региона. Выход ситуации в Сирии на фазу «выгорания» знаменует начало нового этапа в развитии политической и экономической ситуации на Ближнем Востоке, который может быть назван эффектом относительной стабилизации. Новое состояние региона будет проявляться не только в Сирии и не только в политических процессах, но и в экономической ситуации. Пока ИГИЛ имело в Сирии и в Ираке опорную в политическом и экономическом плане территорию, ни о какой инвестиционной привлекательности региона, за исключением его отдельных анклавов типа ОАЭ и Катара, естественно, речи идти не могло. Уровень военно-силовых рисков был слишком велик.
За период с 2010 года объем «ушедших» (в том числе через легальные механизмы) из региона денег, вероятно, находился в пределах от 700 млрд до 1 триллиона долларов. И это — не считая средств от нелегального оборота иракской и сирийской нефти, лежащих в пределах 200-250 миллиардов.
На фоне массированного вывоза ресурсов и «инвестиционного экспорта» экономическое развитие самого региона находилось в полной стагнации. Фактически провалилась программа второй волны индустриализации Саудовской Аравии, которая рассматривалась как стартовая точка для экономического подъема не только в королевстве, но и в среде его экономических сателлитов.
Широко презентованная в 2015—2016 гг. программа «Видение 2030» основывалась на запуске второй волны индустриализации не только за счет частных инвестиций извне, но и через использование внутренних ресурсов и доходов от приватизации государственной нефтяной компании Saudi Aramco. Общий объем инициирующих инвестиций в программу должен был превысить 1 трлн долларов за 7-8 лет. Программа была фактически свернута на фазе практической проработки.
Провал политики «новой индустриализации» Саудовской Аравии естественным образом привел к обострению внутриэлитных противоречий, а затем — к государственному перевороту, организованному сыном нынешнего короля Салмана, Мухаммадом. В основе и противоречий, и переворота — острая потребность в перераспределении инвестиционных ресурсов в пользу развития внутренней экономики. Хотя сказать, насколько новая политика будет успешной, пока сложно, но она четко показывает наличие двух векторов в развитии региона.
Первый вектор обозначен победившей ветвью саудовской королевской династии и, если упрощать, сводится к перераспределению ранее накопленного за счет углеводородов «инвестиционного богатства», по мысли победившего клана используемого «неэффективно». Второй вектор обозначен в последнее время руководством Египта. Оно, «заморозив» как минимум перераспределение ранее накопленных активов (к чему вынудила и сложная политическая ситуация в стране), сконцентрировалось, даже ценой замедления восстановления социального стандарта, обвалившегося после локальной «цветной революции», на создании новых инфраструктурных заделов, изначально сконфигурированных под востребованность в ходе новой волны индустриализации.
Российская промышленная зона в Египте (РПЗЕ) создается в соответствии с меморандумом, подписанным в феврале 2016 министром промышленности Египта и России, и предусматривает выделение 2 тысяч гектар земли на востоке СЭР «Порт-Саид» для размещения производственных и инжиниринговых объектов российских предприятий и компаний. Российские инвестиции до 2035 года в развитие инфраструктуры РПЗЕ должны составить свыше 5 миллиардов долларов. РПЗЕ — крупнейший проект РФ по созданию инфраструктуры присутствия и продвижению продукции обрабатывающей промышленности.
Эти два вектора не просто формируют предельные рамки развития для региона в экономическом и в геоэкономическом плане, но и демонстрируют — при всей стратегической различности векторов — понимание лучшими представителями элит арабских стран и их внерегиональными партнерами губительности сохранения Ближнего Востока в современном состоянии. И даже относительно традиционный для региона вектор, обозначаемый Саудовской Аравией, отражает модель, в которой приоритетным становится внутренний инвестиционный потенциал, причем с длительным сроком окупаемости.
Понятно, что возможная промышленная модернизация в силу недостатка ресурсов будет иметь заведомо «точечный» характер. Что приведет к перераспределению экономического «веса» различных стран. И если нынешняя сбалансированная экономическая линия руководства Египта будет продолжена хотя бы на 4-7 лет без серьезных потрясений, то это приведет к существенному увеличению и политического, и геоэкономического (с учетом новых проектов в зоне Суэцкого канала) влияния страны. Восстановление экономического потенциала Сирии, особенно в сфере сельского хозяйства, также существенно изменит экономическую картину в регионе.
Локальные положительные изменения в ключевых странах на определенном — вероятно, не столь далеком — этапе могут перерасти в кумулятивные изменения характера экономических отношений. Особенно учитывая неизбежность развития Ирана как индустриального государства с мощной обрабатывающей промышленностью вне зависимости от выбора той или иной политической ориентации. Произойдет неизбежная перестройка рынков капитала и инвестиционного пространства и переток финансовых ресурсов в зоны с относительно более высокими гарантиями безопасности. Начнется перераспределение экономического влияния от государств Персидского залива, где нестабильность останется на относительно высоком уровне, особенно если строительство коридора «Север-Юг» и реинтеграция Ирана в мировую экономику будет происходить успешно, становясь фокусом для привлечения инвестиций извне региона.
Справедливости ради отметим: инвестиционно-банковский центр в Персидском заливе (прежде всего, ОАЭ, но также и Катар, Оман и, в меньшей степени, Бахрейн), достигший в начале 2010 годов пика развития и без каких-либо фундаментальных потрясений в самое ближайшее время встал бы перед необходимостью реструктуризации и переосмысления своих функций. С одной стороны, ужесточение США финансового законодательства и практики контроля финансовых операций, затрагивающее ключевых союзников США, делало менее востребованной роль финансового кластера в Персидском заливе как центра оборота рисковых капиталов. С другой стороны, расширение новых финансовых коммуникаций, внедрение системы «распределенных электронных платежей» («блокчейн») и подобных технологий неизбежно приводило бы к тому, что финансовый центр в Персидском заливе через некоторое время стал бы «обтекаться» традиционными пользователями.
Перед нефтяными монархиями вставала необходимость превращения находящихся на их территории финансовых центров (фактически единой системы с локальными операционными особенностями и целевыми аудиториями) в аналог «инвестиционного кондоминиума» по модели Гонконга после административного воссоединения с КНР. Но в существенно менее привлекательных условиях с точки зрения военно-силовых рисков и в условиях расширенного протектората со стороны США, которые перестали восприниматься как союзник, способный безусловно выполнить свои обязательства.
Выход региона в фазу модернизации и индустриализации дает традиционным финансовым центрам Ближнего Востока «шанс на маневр», основанный прежде всего на подключении к проекту индустриально-логистического коридора «Север-Юг», хотя это может оказаться слишком острым в политическом плане для ряда стран. В любом случае, система, когда в регионе доминирует однонаправленный вектор движения финансов (из региона), перестает быть актуальной. На обозримую перспективу вектор движения капитала в регионе будет как минимум двусторонним, включая не только возвращение «беглого капитала» (что неизбежно в связи с давлением на «арабские деньги» в ряде стран, прежде всего, в Европе), но и приток капитала извне, из других регионов.
В среднесрочной перспективе помимо кризиса сложившихся в последние годы финансовых центров, прежде всего — Дубая, к тому же попадающего почти автоматически в «зону нестабильности» при обострении американо-иранских отношений, не исключен и ренессанс ранее деградировавших по понятным причинам политическим и военно-политическим причинам, центров. Например, Бейрута, а при определенных условиях, с учетом новой индустриализации Египта, и Александрии.
Это делает более чем вероятным относительно быстрое восстановление сирийской экономики, несмотря на сохранение долгосрочных политических рисков: неспекулятивный капитал из стран Персидского залива предпочтет уход под гарантии России и других стран в Сирии нахождению в зоне нестабильности, тем более что в Сирии есть хорошие перспективы для инвестиций в реальный сектор.
Вариант восстановления в экономическом плане «Большого Леванта» уж не кажется невозможным: симбиотическое сосуществование сырьевой (восточная Сирия, западные регионы Ирака), аграрной (Сирия) и финансово-инвестиционной (Ливан) частей региона может создать весьма устойчивую взаимно-дополняющую модель, пусть даже и при относительно невысоких формальных экономических показателях. И эта конструкция неизбежно станет инвестиционным фокусом.
Неоднозначна и ситуация вокруг Ирана, не просто пока не выведенного из-под сравнительно жестких санкций, но и попавшего в существенно более жесткие политические и военно-силовые условия развития. Сейчас ориентация на развитие стратегического партнерства с ЕС, характерная для значительной части иранской элиты, уже не выглядит столь убедительной и привлекательной, как раньше — даже в такой специфической сфере, как торговля классическими углеводородами. Для Ирана как никогда становится важным найти такое место в обновленной региональной экономической системе, которое бы реально давало ему потенциал геоэкономической многовекторности. Так что Тегеран заинтересован сбалансировать влияние других игроков (прежде всего Турции, но также и России) за счет стимулирования прихода китайских инвестиций, становясь для них естественными «воротами».
Интеграция Китая в экономические процессы вокруг Ирана и начало практической проработки газотранспортных проектов в направлении Восточной Азии будет означать окончательный переход ситуации на Ближнем и Среднем Востоке в фазу активной геоэкономической и инфраструктурной перестройки, поскольку пока инфраструктурно регион продолжает существовать в парадигме если не 1970-х, то конца 1980-х годов. Важно то, что Китай будет действовать, конечно, не в вакууме, но в сильно «разреженном» после ослабления США политическом и экономическом пространстве. Но для Китая, вероятно, также было бы более комфортно действовать не только в направлении установления стратегического партнерства с Ираном, что неизбежно будет сопряжено со многими рисками, но в более широком контексте, делающим риски более «распределенными» и управляемыми.
Инвестиционное пространство Ближнего Востока, даже в том виде, как оно существует сейчас, способно поглотить и анонимизировать значительные инвестиционные ресурсы, причем в любой форме, что китайцев полностью устраивает. Но не предполагает экономической а, тем более, политической экстерриториальности в любой форме (в отличие, например, от Африки). И это Китай, безусловно, не устраивает.
Взаимопроникновение условно «арабской» и «китайской» инвестиционных и операционных моделей если и не приведет к конфликтам, то в любом случае разрушит региональную экономическую модель — с инвестиционным центром, основанном на торговом и логистическом потенциале монархий Персидского залива, — которая существовала последние 25 лет. Причем даже если сама по себе индустриализация региона окажется затеей неудачной. В этих условиях востребованной может оказаться функция экономического и инвестиционного «арбитра» с военно-силовым потенциалом, которую вполне сможет выполнять Россия.
Как стратегический результат возможно превращение Ближнего Востока и части Восточного побережья Африки в новый центр экономического роста, хотя и с понятными историко-этнографическими ограничениями, но опережающий в развитии и Средний Восток, и большую часть Африки. Такое развитие ситуации, особенно на фоне потенциального — в связи с военно-силовыми рисками — замедления темпов роста в Восточной Азии, станет важным фактором развития мировой экономики. Не говоря уже о том, что ситуация начнет заметно отличаться от сценариев, писавшихся для Ближнего Востока даже 20 лет назад, в эпоху относительной стабильности, предусматривавших его полную военно-силовую реструктуризацию и, как следствие, «выпадение» к 2020 году из числа внутренне инвестиционно-активных региональных систем.
Россия должна подходить к политике на Ближнем Востоке с новыми мерками и с учетом потенциально принципиально нового состояния региона. Если же посмотреть на многие экспертные оценки, то они основываются на посылке, что ситуация в регионе и дальше будет определяться только военно-силовыми факторами, а ценность региона лежит преимущественно в военно-силовой плоскости — если не считать сферы классических углеводородов, где военно-силовые факторы останутся ключевыми. На деле ситуация становится куда более сложной и динамичной. Чтобы эффективно участвовать в финансово-инвестиционных процессах на Ближнем и Среднем Востоке, необходимо уже сейчас формировать оптимизированную под потребности и особенности региона инфраструктуру присутствия. Немаловажно и оптимальное кадровое наполнение.
