ENG
Дмитрий Евстафьев — профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна Высшей школы экономики
Отношения России и Европы обсуждаются много и эмоционально. Одни говорят, что Россия упустила шанс стать частью «большой Европы». Другие утверждают, что Европа повела себя по отношению к России лицемерно, проигнорировав ее интересы и доведя антироссийскую истерию до критических — почти неконтролируемых — масштабов. В этой эмоциональной полемике почти отсутствует прагматическая и в меру циничная оценка взаимных интересов, прежде всего, интересов экономических.
При любом исходе политической борьбы на национальном уровне в Европе Россия будет иметь дело с силами, следующими идеологическим векторам, которые несут прямые риски для России. Причем условно «глобалистский» вектор европейской политики, ориентированный на младшее партнерство с США, фактически ничего не меняет в существовавшем десятилетия формате отношений с Россией. А вот условные «новые европейские силы» (такие, как Марин Ле Пен во Франции, «Альтернатива для Германии» в ФРГ или партия Герта Вильдерса в Голландии) могут оказаться существенно менее предсказуемыми. Поскольку опираются на крайне специфические идеологические константы, которые при определенных условиях могут быть направлены и против России.
Известные своими заявлениями о «понимании интересов России» европейские «новые правые» — это сложный конгломерат политических сил, прежде всего, ксенофобского и националистического толка. Которые ранее вполне нормально взаимодействовали и с украинскими националистами, и с российскими правыми радикалами и прочими сомнительными группами. Лишь тактические политические обстоятельства толкнули их к заявлениям о симпатиях к России и ее руководству.
Европа продемонстрировала в последние годы глубокий застой политики, отражающий стагнирующую структуру экономики. Эта ситуация вызывает к жизни скорее «левую», нежели «правую» волну. И на выборах во Франции мы увидели скорее признаки «левого поворота», нежели «правой волны», ибо Ле Пен получила существенно меньше голосов, чем рассчитывала. Да и в Германии проявляется усиление именно «левого» фланга, на котором появился перспективный, причем без признаков прагматизма в плане политики в отношении России, Мартин Шульц.
В Европе развиваются непростые процессы, связанные с встраиванием в структуру элит новых групп со специфическим набором интересов. И далеко не очевидно, что те политические конфигурации, которые мы наблюдаем сейчас на европейской политической «сцене», и тот вектор противостояния, который сейчас считается основным («атлантисты-глобалисты» против «новых правых»), будут актуальны уже через два-три года. Мы не знаем, какой будет Европа через 12-15 лет, и любое «стратегическое» соглашение будет максимум среднесрочным, а скорее всего — лишь тактическим.
События 2014—2016 годов были тяжелым ударом для российской политической и — даже в большей степени — экономической элиты, которая всерьез рассчитывала на встраивание в систему элитных отношений в ЕС на условно «достойном уровне». Основой для этого были иллюзии наличия у российской элиты рычагов влияния на своих западных контрагентов.
Это касается, прежде всего, Германии, в отношении которой считалось, что объем экономических интересов, сформировавшихся между ФРГ и Россией, предотвратит переход Берлина на враждебные политические рельсы. В Москве не смогли правильно оценить изменения в настроениях немецкой элиты и новое соотношение сил между ее различными группами. И не захотели увидеть, что немецкий бизнес стал всерьез рассчитывать не на льготный, а на неограниченный доступ к российским ресурсам и рынку. Что было возможно только при полном и политическом, и геополитическом разгроме России и возврате ситуации к состоянию на 2000 год.
Политическое взаимодействие остается важным условием для решения других проблем, прежде всего, создания условий для экономического взаимодействия. И в этом смысле такие фигуры, как Эммануэль Макрон, Марк Рютте или Ангела Меркель, конечно, создают в целом «безнадежную» ситуацию по сравнению с их оппонентами, делая политический диалог не столько невозможным, сколько бессмысленным. Но если во Франции хотя бы просматривались отдельные признаки борьбы различных линий в отношении России, в Германии никакой альтернативы не наблюдается вовсе.
Несмотря на все попытки Москвы изменить ситуацию, консенсус относительно невозможности политического диалога с Москвой до ее политической капитуляции в последний год не только не ослаб, а, скорее, укрепился. Так что условием восстановления политического взаимодействия с Европой, даже в формате 2013 года, сильно урезанном по сравнению с ожиданиями «нулевых», является дезавуирование ожиданий политического разгрома России и развала существующего внутриэлитного консенсуса. Пока Москва не добьется этого, надежды на содержательный диалог напрасны.
Но что конкретно, помимо устойчивого политического взаимодействия, маловероятного на данном этапе, Россия хотела бы получить от Европы? Потребности России, если подходить к ситуации с максимальным цинизмом, сводятся, с одной стороны, к доступу к ключевым технологиям, а с другой, к возможности привлечения европейских прямых инвестиций для обновления основных фондов в реальном секторе экономики. И именно по данным критериям стоит оценивать враждебность или дружественность России тех или иных политических сил.
Что касается взаимодействия в области технологий, то нельзя говорить, что Европа не представляет ценности в этой сфере. Примеры получения стратегически полезных технологий у стран ЕС мы неоднократно наблюдали в последние годы: ноу-хау в судостроении в случае с контрактом по «Мистралям»; технологии современного двигателестроения при поставках двигателей «Снекма» для самолета «Сухой Суперджет»; технологии турбин для энергетики от компании «Сименс» и некоторые другие. Однако, помимо положительного опыта сотрудничества России со странами Европы, имелся и отрицательный, который четко обозначил границы взаимодействия и показал, что они очерчиваются внеюридическими политическими решениями, которые не всегда принимаются в Европе.
Иллюзии отсутствия политических границ у технологического сотрудничества России и стран ЕС создали непростую ситуацию с поставками ключевого энергетического оборудования для энергообъектов в российском Крыму. Изначальный проект был рассчитан на поставки оборудования производства фирмы «Сименс», что стало невозможным в связи с санкциями. Если бы в России существовало национальное производство турбин большой мощности, хотя бы и в минимальных объемах, подобная ситуация не возникла.
Конечно, в случае, если бы в нескольких странах ЕС к власти пришли бы представители «новых правых», возможно, ситуация с поставками в Россию важных технологий облегчилась. Но не следует переоценивать возможности этих политических сил, представляющих сложный набор интересов и связей, включая и трансатлантические, преодолеть в целом эффективно созданную систему политических, экономических и бюрократических ограничений на поставки технологий в Россию.
К примеру, в Италии у власти длительное время находилась в целом благоприятно относящаяся к России политическая коалиция во главе с Маттео Ренци. Однако это никак не помогло получению Россией значимых «санкционных» технологий итальянского происхождения. И не могло помочь, поскольку Италия, как и всякая другая страна, «встроена» в специфическую систему стратегических отношений, при которой свобода маневра национального правительства ограничена.
«Системность», если хотите, «общеевропейскость» принятия решений в Европе по вопросам взаимодействия с Россией в технологической сфере традиционно выше, чем по другим вопросам «повестки дня». Вопрос в том, что при различных политических конфигурациях внутри крупнейших европейских стран может меняться соотношение влияния между межнациональными и наднациональными структурами в ЕС. И диалог на межнациональном уровне как минимум выглядит для России более перспективным, нежели если решения будет принимать брюссельская наднациональная бюрократия.
Но не стоит забывать, что реально уникальных технологий в Европе осталось не так много и вряд ли в обозримой перспективе — с учетом современного состояния промышленности и социальной сферы Европы — их станет намного больше, чем сейчас. С точки зрения технологического взаимодействия России было бы гораздо выгоднее поддерживать технологическую многовекторность, сохраняя страны ЕС в качестве одного из (но никак не главного) источника технологий при любой политической конфигурации. И при любом варианте политических конфигураций необходимо иметь внутри России страхующие промышленно-технологические «заделы» по каждому критическому направлению.
Ситуация с европейскими инвестициями в реальный сектор экономики России также не столь проста. Во-первых, Европа уже некоторое время находится в состоянии глубокого финансового кризиса, ограничивающего потенциал внешних инвестиций. Во-вторых, в современной Европе финансы относятся к наиболее политизированным отраслям экономики, причем зависимым от ситуации в финансовой системе США и политики американских регуляторов. Эти два системных фактора не могут быть преодолены за счет изменения политического характера власти в той или иной стране ЕС, да и на уровне общеевропейских институтов.
Но есть и третий фактор, который, вероятно, гораздо более важен, нежели первые два: финансовые отношения России со странами Европы были построены по принципу «пылесоса», который через систему «опережающего потребления» (завышенного уровня потребления) должен был высасывать инвестиционные ресурсы из российской экономики, помещая их в европейские активы, как правило, не дающие экономического и, тем более, политического влияния в европейской элите. Например, в недвижимость. А некие европейские «инвестиции» в российскую экономику, существенно уступающие выкачанным средствам по масштабу, служили политической, но отнюдь не экономической компенсацией России. И согласиться на изменение этой схемы Европа просто не может. Особенно в условиях перманентного «субфебрильного» финансового кризиса в Европе.
Перед Россией стоит, таким образом, задача как минимум сократить объемы выкачиваемой в Европу ренты, а как максимум развернуть рентный «пылесос» в обратную сторону, создав систему эффективных и адаптивных финансовых инструментов для привлечения в российскую экономику значимых капиталов на длительное время. И эта задача противоречит целям любой политической силы, которая придет к власти в Европе, а главное, — целям ключевых групп экономических интересов.
Конечно, тактические факторы имеют значение. Если бы победили условные «правые» — и тем более силы, минимально дружественные Москве, (например, Ле Пен), — создавались бы условия для политического диалога о новом статусе взаимных инвестиций, который бы до известной степени сокращал возможности сотрудничества в «серой зоне». Москва не имела бы морального права «подставлять» своих условных политических партнеров. Тем не менее: поскольку, вероятно, у власти во всех странах ЕС останутся силы, условно недружественные Москве, у России руки оказываются почти полностью развязанными.
Увы, но в целом ситуация диктует следующий вывод: Россия обречена не только на максимальную прагматизацию отношения к Европе, но и на постепенное, неафишируемое снижение приоритетности этого направления для российской политики. А рассчитывать на какую-то «идейную» близость с Европой не просто наивно, но и потенциально проигрышно; тем более рассчитывать на то, что некое политические сближение, само по себе маловероятное, может принести серьезные экономические дивиденды. Однако из этого базового вывода с неизбежностью следует и другой: некий «тайм-аут» в отношениях с Европой (как с отдельными странами, так и на уровне общеевропейских институтов), становится не просто неизбежен, но и желателен.
