ENG
День Российской Армии всегда является поводом для того, чтобы оценить не только состояние российских вооруженных сил, но и в целом военно-силовые процессы в мире, и сделать определенные выводы о том, насколько российское военное строительство и практика применения соответствует долгосрочным трендам, определяемым в первую очередь экономическими обстоятельствами.
Последние пять лет наглядно продемонстрировали взаимосвязь между военно-силовыми возможностями государства и его способностью обеспечивать свои интересы в ходе, несомненно, идущего глобального геополитического и геоэкономического переустройства, которое претерпевает глобальная политическая и экономическая система. Из атрибута престижа и влияния государства, который в целом как бы необходим, но явно не является критическим, военная сила в разных проявлениях становится инструментом не только политики, но и экономики, дополняя «мягкую силу».
Лозунг «российской военной угрозы» на фоне целого ряда эффективных военно-силовых действий Москвы на мировой арене сыграл роль катализатора ускорения развития военно-силовых структур ключевых стран мира. И не только как инструмент оправдания наращивания военных расходов крупнейших государств и ограничения ставшей избыточной и экономически нефундированной информационной свободы.
Фактор российской военной угрозы стал идеологическим цементом, который смог консолидировать те глобальные коалиции, которые в настоящее время обозначились в мире. Центральная роль идеологического компонента говорит о разнонаправленности экономических интересов ключевых групп внутри сформировавшихся коалиций и наличия у них значимых противоречий.
Но в целом источники нынешнего всплеска интереса к военно-силовой тематике лежат вне пределов только отношений крупнейших стран Запада с Россией и отражают более сложный спектр экономических и геополитических реальностей.
Активность ключевых стран мира в военно-силовой сфере существенным образом сдерживает глобальную экономическую активность. Напротив, активность в плане логистически критических территорий остается на сравнительно высоком уровне, которые пока оказываются более важными, нежели ресурсы как таковые. Но на текущее развитие экономики военно-силовые факторы оказывают сравнительно малое влияние, показателем чего является ситуация на Ближнем Востоке.
Несмотря на наличие очагов сразу нескольких вооруженных конфликтов на Ближнем Востоке с потенциально высоким риском вовлечения в них крупнейших держав и создания угрозы важных логических коридоров, цены на нефть больше зависят от состояния американской сланцевой нефтедобычи, нежели от военно-силовой ситуации в крупнейшем нефтедобывающем регионе.
В современной мировой экономике военно-силовые события, включая эскалацию вооруженных конфликтов, если она не переходит определенные рамки, рассматриваются как естественные и не требующие какой-то значимой реакции рынков. И это — принципиальное отличие сегодняшнего положение дел и от 1990-х годов, и даже от 1980-х годов, периода завершения холодной войны.
Глобальное экономическое и инвестиционное пространство до известной степени адаптировалось к неизбежности значимых военно-силовых потрясений как контекста и, видимо, создало условия дальнейшего развития и подстройки под новые технологические и логистические возможности. И воспринимает как дестабилизирующие только те ситуации и события, которые далеко выходят за «предельные рамки» развития системы и грозят дестабилизации региональных рынков в целом. Принципы глобальной экономической взаимозависимости начинают демонстрировать неуниверсальность и требуют переосмысления.
Ключевые страны мира действуют более-менее в одном ключе, развивая арсенал применения военной силы примерно по одним из тем же векторам, вне зависимости от того, насколько у них сильны несиловые инструменты влияния. Развиваются средства обеспечения безусловной безопасности на национальном уровне (ядерное оружие на стратегических и субстратегических носителях и соответствующие системы управления), а также оборонительные системы, которые минимизируют вероятность первого обезоруживающего удара, приводящего к переводу военных действий в сценарий известной нам по 1990-м и 2000-м годам «колониальной войны», когда коалиция под предводительством США громит изолированного противника фактически в одностороннем асимметричном конфликте с использованием наиболее высокотехнологичных вооружений.
Исключение составляет Европейский Союз, создающий подобие общеевропейской армии, наднациональный командно-силовой инструмент. «Единая армия» призвана обеспечить ЕС минимальные гарантии безопасности в условиях стратегической неясности относительно реального статуса обязательств США и слабоконтролируемого нарастания числа вызовов безопасности Европы, которые лежат ниже уровня обычной войны, то есть ниже уровня применения взаимных обязательств в рамках НАТО. Но проект преследует и цели дополнительной консолидации европейцев в условиях относительного ослабления экономического динамизма и усиления влияния евробюрократии.
Структура вновь анонсированных крупнейшими странами оборонных программ свидетельствует о характере вызовов, которые они рассматривают в качестве ключевых как минимум в среднесрочной перспективе. Это прежде всего локальные и региональные войны с высокой степенью интернационализации, которые осуществляются как в гибридном, так и в классическом формате и которые несут значительные риски эскалации и прямой конфронтации крупных в военном отношении государств, что побуждают крупнейшие государства возвращаться к вопросу о роли ядерного оружия в современном мире. Подобное и продемонстрировали США, анонсировав новую ядерную стратегию, выдержанную в духе допустимости ограниченной ядерной войны.
Если проанализировать последние действия крупнейших военных держав — США, Китая, Великобритании, Японии и, с определенной спецификой, России, то картина грядущих перемен в военно-силовом плане укладывается в целом в признание неизбежности локальных и даже региональных войны при минимизации угрозы «большой» войны. Понятно стремление ключевых государств мира создавать инструменты боевого применения вооруженных сил, а значит, и сдерживания эскалации локальных конфликтов до уровня региональных. Ибо локальный конфликт, то есть силовой передел власти и ресурсов в пределах одной, максимум, двух стран, считается допустимым. Расширение конфронтации до масштабов региона рассматривается как опасное и экономически нецелесообразное (что подтверждает недавняя реакция на обострение ирано-израильских отношений), а возникновение прямой военной угрозы крупнейшим государствам рассматривается как недопустимое.
Так развивалась военно-политическая ситуация в конце XIX века, в 1930-е года XX века, в 1960—1970-е годы XX века, когда прямое столкновение крупнейших держав мира считалось слишком опасным для выживания системы в целом, что не предотвращало не только «войны сателлитов», но и интервенции ведущих военных держав мира в «серую зону» гарантий безопасности чужого союзника. Например, вторжение Китая во Вьетнам в 1979 г. Всплески периферийных «ограниченных» войн происходили накануне решительной перестройки системы политических и особенно экономических отношений: перехода ключевых стран мира к индустриальному империализму, начало демонтажа британской финансово-промышленной империи и стабилизационного периода «холодной войны».
Налицо, во-первых, признание ключевыми странами мира временности сегодняшней конфигурации системы глобальной политики и экономики, а, во-вторых, свидетельство преимущественно экономической подоплеки нынешнего всплеска военного активизма ключевых держав мира. Это объясняет и многовекторность развития военно-силового потенциала ключевых государств, и включение в него разнородных элементов — от ядерного оружия до частных военных компаний (ЧВК), что придает при правильном балансе операционную гибкость применения военной силы.
Возросшая роль ЧВК в военно-силовых конфликтах, особенно в военно-силовых конфликтах, определяется целым рядом факторов, в том числе задачами позитивного управления определенным сегментом человеческого потенциала, который оказывается в ряде случаев вне системы рыночной экономики. Это отражает объективно возрастающую роль корпораций: и классических частных ТНК, и окологосударственных субъектов. Но сейчас ЧВК действуют преимущественно не в конкуренции с официальными силовыми структурами, а параллельно им. Хотя со временем положение может и измениться.
С военно-политической точки зрения эта тенденция однозначно соответствует стремлению повысить порог прямого вмешательства на уровне государства в вооруженные конфликты, сохраняя такой качественный уровень ресурсной обеспеченности дружественных сил, который принципиально недостижим в традиционной модели «войн союзников» (proxy warfare), что и доказали силовые столкновения вокруг Сирии и Ирака.
Гибридность современных войн является следствием экономических факторов: перевод государственной системы любого государства, не исключая КНР, из режима «повседневности», как правило, позволяющего вести одну локальную войну, в режим «предмобилизации», нацеленности на ведение региональной войны или конфликта более высокого порядка, оказывается слишком дорог для экономики, поскольку вызывает прерывание инвестиционных процессов. Куда проще и дешевле формировать и поддерживать постоянно действующие и высокомобильные средства усиления структурирования практически любых дружественных местных сил, которые к тому же гарантируют их подконтрольность.
Операционная гибридность — способность того или иного государства управлять интенсивностью применения военно-силовых инструментов и соразмерностью задействованного потенциала поставленным задачам и затронутым интересам при явной цели минимизации задействуемого потенциала и особенно потенциала, непосредственно связанного с государством.
Гибридность современных вооруженных конфликтов не является чем-то особенным и исключительным. Это — естественная черта тех конфликтов, которые в основе своей имеют не столько интересы выживания той или иной страны или ее элиты, сколько политические, а еще чаще экономические интересы.
Россия смогла получить некоторую «фору», начав выстраивание военно-силового потенциала нового типа на 4-5 лет раньше других государств и получив время «обкатать» его в периферийных военно-силовых ситуациях различного типа. Что не снимает с повестки дня целый ряд значимых и болезненных проблем с точки зрения развития военно-силового потенциала России, в том числе связанного с ошибками в развитии инвестиционных программ ВПК и в целом инвестиционных проектов оборонной отрасли.
Настораживает отставание по ряду компонентов потенциала проецирования влияния на море, отсутствие крупносерийного выпуска классов боевых кораблей, необходимых для участия в операциях по военно-силовой стабилизации в ресурсно-ценных регионах мира. Сокращает потенциал экономически осмысленного проецирования силы сложная ситуация с разработкой среднего военно-транспортного самолета. Эти и другие проблемы связаны, в том числе, с принятием в свое время ошибочных решений о «расшивке» технологических отношений с украинскими оборонными предприятиями.
Восстановление роли России как активного участника передела экономического влияния в мире происходит в период кризиса универсальной институциональности, сформировавшейся после окончания «холодной войны». И Москва не может опираться на свои позиции в этих институтах как на некую политическую «страховку» для обеспечения минимального учета российских интересов, что, например, происходило в годы «холодной войны». Иными словами, ситуация в мире не дает России, несмотря на ее потенциал, гарантий для получения достойного уровня присутствия в мировой экономике и политике, который будет формироваться ситуативно. Глобальная экономика и политика вступают в, вероятно, длительный период «игр с нулевой суммой» в политике и особенно экономике. И гарантией от попадания в ситуацию «нулевой суммы» является только наличие эффективных военно-политических и военно-силовых инструментов.
Российская экономическая политика ближайшего времени может быть только внешнеполитически активной, иными словами, устойчивое развитие экономики и получение доступа к инвестициям не может быть достигнуто только в узконациональных рамках без подключения к системе глобальных «рент». Объективно типом глобализированной ренты, к которому Россия сейчас может подключиться легче всего, является рента в сфере услуг по предоставлению безопасности в различных форматах. И востребованность этих услуг будет объективно расти. В том числе в контексте давно стоящего перед Россией и ее бизнес-элитой вопроса о переходе к парадигме внешнеэкономической деятельности по модели «Экспорт 3.0».
«Экспорт 3.0» — дальнейшее развитие принципов присутствия на ключевых внешних рынках, отражающее переход от экспорта промышленных технологий и производств («Экспорт 2.0») к освоению соответствующих рынков через доминирование в технологических и финансово-инвестиционных стандартах, коммуникациях и логистике. На этой основе создаются — в том числе инвесторами из других стран — экономические активы, возникают условия для взимания дополнительной «организационной ренты». Для России парадигма «Экспорт 3.0» с учетом всех экономических обстоятельств является ключевым направлением развития присутствия на внешних рынках и ускорения экономического роста.
Полноценная реализация этого подхода невозможна вне комплексного присутствия на значимых внешних рынках, что сейчас вряд ли достижимо без политических и военно-силовых инструментов.
Россия подошла к рубежу системного переформатирования своей социально-экономической, а как следствие, и политической структуры одновременно с возникновением выраженной потребности в переформатировании собственной элиты и ее отношений с государством. Этот двойной вызов является сложным, но одновременно формирует базу для конструктивного взаимодействия.
Сегодня российская элита в целом не является готовой к полноценному участию в переформатировании глобального экономико-инвестиционного пространства. Но и возвратиться к прежнему формату взаимодействия с мировой экономической и политической элитой не удастся даже в условиях полной капитуляции. Еще более маловероятен возврат к прежнему уровню и моделям включенности в глобальные инвестиционные потоки. Получение достойного статуса в мировой экономике для российского бизнеса начинает определяться способностью России как государства эффективно интегрироваться в систему глобальных рент, создающих инвестиционный потенциал.
Российская элита может и должна оставаться глобальной, а не национально замкнутой, но только при условии освоения нового операционного пространства, связанного с активным применением военно-силовых инструментов для достижения экономических целей, причем с использованием различных доступных ресурсов и инструментов. Это достижимо только при условии выстраивания понятных и прозрачных как минимум в долгосрочной перспективе частно-государственных векторов во внешней политике, которые бы предполагали «соинвестирование» во внешнеполитические и внешнеэкономические проекты и деятельность на внешних рынках в условиях единой общегосударственной стратегии.
Это, к слову, могло бы стать одной из основ нового элитного консенсуса.
