ENGДжиллиан Портер. Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I: Политическая экономия и литература. Пер. с англ. О. Поборцевой. — СПб.: AcademicStudiesPress / Библиороссика, 2021.
…Хоть мы и говорим, что эпоха литературоцентризма в России кончилась, однако экономические и духовные реалии российской модернизации по-прежнему воспринимаются прежде всего через «магический кристалл» литературы.
Рука рынка
Век шествует путем своим железным.
В сердцах корысть…
Евгений Баратынский. Последний поэт.
«Невидимая рука рынка» становилась «видимой» под пером великих писателей. И всегда — в модусе горя, голода, нищеты, безнравственности. «Святая» (по слову писателя-нобелиата Томаса Манна) русская литература тем и свята, что двинула навстречу состраданию и ужасу читателей образ жизни-страдания в «железный век» капитализма. По известной концепции Карла Маркса, накопление капитала ведет к обнищанию масс:
«Накопление богатства на одном полюсе есть в то же время накопление нищеты, муки труда, рабства, невежества, огрубения и моральной деградации на противоположном полюсе».
Этот тезис, названный Марксом «всеобщим законом капиталистического накопления», вызвал раскол в марксизме, ибо не подтверждался на практике, но… но он безусловно подтверждался в художественной словесности.
Джиллиан Портер, профессор Колорадского университета в Боулдере, специализируется на изучении связей между экономической историей и художественным творчеством в России. Обратившись в своем междисциплинарном исследовании к николаевской эпохе (1825–1855), «золотому веку» русской литературы, она прослеживает проникновение в экономику России коммерческих отношений, которые разрушали основы аграрно-крепостнического уклада, и ставит вопрос о том, почему эти годы суровой цензуры и экономической неопределенности стали годами расцвета русской литературы, ее «золотым веком».
«Литература стала основной сценой формирования представлений об экономике, — отмечает Джиллиан Портер, — и историки российской экономической мысли того периода часто обращаются именно к художественным произведениям».
Но почему литература? Как развивалась политэкономия в России того периода? Писать об экономике в самодержавной России было делом рискованным, показывает автор. Любое высказывание на экономическую тему приобретало политическую тональность, ибо неизбежно затрагивало вопросы прав собственности и верховенства закона, — вопросы «щекотливые», как охарактеризовал их Генрих (Андрей Карлович) фон Шторх, учитель будущего императора Николая I.
В своей книге «Курс политической экономии, или Изложение начал, обусловливающих народное благоденствие» (1815) Шторх выступал как последователь Адама Смита и Жана-Батиста Сэя, широко черпая из их текстов. Он вынужден был решать крайне деликатную задачу — представить самодержцу преимущества свободных предпринимательских отношений и необходимость эффективной судебной системы, способной разрешать споры по вопросам собственности. Реалии крепостнической России предельно не соответствовали этим идеям, поэтому политэкономия оказалась наукой «подозрительной».
Император Николай даже планировал вовсе упразднить преподавание политэкономии в Московском университете.
«Хотя этого в итоге не случилось, — пишет Портер, — развитие политэкономии в последующие десятилетия замедлилось. В царствование Николая I вышел только один новый учебник — “Опыт о народном богатстве, или о началах политической экономии” (1847) А. И. Бутовского».
Труд Бутовского, подчеркивает Портер, отмечен особыми, характерными для русской экономической и религиозной мысли, представлениями о неразделенности понятий экономического и духовного благосостояния. Литература, по Бутовскому, непосредственно участвует в экономической деятельности, созидая «невещественные блага». Это убеждение, полагает Портер, разделяли и русские литераторы, связывая национальную идентичность с духовными и эмоциональными устремлениями — в противоположность западному «материализму» (коммерциализации).
Отсюда и название книги — «Экономика чувств»: разделение дискурсов экономики и эмоций в России не произошло, а крайне напряженные отношения между «рукой рынка» и «морем чувств» стали для профессора Портер отправной точкой для осмысления национальной специфики русской литературы.
«Безумная амбиция» и безудержное хлебосольство
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны.
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Евгений Баратынский. Последний поэт.
С подъемом капитализма в Европе в восемнадцатом веке «промышленные заботы», желание иметь деньги, достигать личных целей и материального успеха постепенно нормализовалось в политическом и художественном дискурсе, приняв более рациональную форму «интереса». В России, где не сложилось сильного среднего класса, «амбиция» индивида, стремящегося к личным целям на основе буржуазных ценностей рациональности и экономности, вступала в конфликт с русскими культурными идеалами — смирением как важнейшей чертой православия, с одной стороны, а с другой — с щедростью (расточительностью) как предметом гордости дворянства. Человек с «амбицией» — всегда роковой для себя и/или окружающих. Безумие становится уделом амбициозных героев Александра Пушкина (Германн), Николая Гоголя (Чартков и Поприщин), Федора Достоевского (Голядкин). Амбициозность Чичикова бросает на образ этого мелкого афериста тень демоническую, даже дьявольскую: страсть к приобретательству, толкнувшая его на фальшивую комбинацию с «мертвыми душами», вырастает в образ вселенской фальши «мира корысти».
«Изображая национальную экономику в метафорах физиологии, Гоголь представляет амбицию, — пишет Джиллиан Портер, — как этакого паразита приобретательства, который гнездится в животе и требует, чтобы его постоянно кормили».
Портер подробно рассматривает один из парадоксов в истолковании поэмы, связанный с мотивом «кормления», гостеприимства, хлебосольства. Все персонажи, с кем встречается амбициозный приобретатель Чичиков, обязательно его «кормят». Консервативный славянофил Степан Шевырев понимал это так, что русский «инстинкт» хлебосольства в конечном счете более силен и глубок, чем проникший в страну «червь приобретательства»:
«Особенное впечатление на него произвело настойчивое гостеприимство Плюшкина, который, пусть и нехотя, зовет Чичикова к своему столу».
По мнению Портер, интерпретатор-славянофил упустил из внимания то «отвращение», которое вызывают все сцены хлебосольства в поэме: и скаредное угощение Плюшкина с «ликерчиком», куда «козявки и всякая дрянь напичкались», и гомерические яства Собакевича — все это совсем не «аппетитно». Обязательное и безудержное хлебосольство, полагает Портер, предстает у Гоголя не противоположностью страсти к приобретательству, а прискорбным показателем восприимчивости к ней.
Скупцы и двойничество денег
…как некий демон
Отсюда править миром я могу.
Александр Пушкин. Скупой рыцарь
Образ скупца в русской литературе «золотого века» Джиллиан Портер рассматривает параллельно с историей российской денежной системы, начиная с введения в 1769 году Екатериной II бумажных денег. Огромный выпуск и высокая инфляция бумажных рублей привела к установлению двух денежных стандартов — серебряного рубля и ассигнации: номинальная стоимость бумажного рубля была намного выше, чем он стоил в серебре.
Этот «двойной стандарт», полагает Джиллиан Портер, превращал ассигнацию в примечательный художественный объект, падающая ценность которого вызывала подозрения, обнажала финансовый кризис в империи и привлекала внимание к нестабильности и неопределенной ценности российских бумажных денег.
Джиллиан Портер следует мысли Карла Маркса, который считал, что иррациональное накапливание денег делает скупца не «настоящим» капиталистом, а «помешанным капиталистом». Однако писатели раз за разом обращались к этому образу, преобразуя докапиталистический типаж в представителя новой эпохи.
Дворянину полагалось проявлять не расчетливость и экономность, а специфическую «широту души» — сорить деньгами. Иррациональные «накопители» русской литературы (Скупой рыцарь Пушкина, Прохарчин Достоевского, Плюшкин Гоголя) включаются в общеевропейскую традицию восприятия денег в связи со сверхъестественными, демоническими силами.
Но особые и глубоко оригинальные представления о демонизме денег, связанные с двойным стандартом «серебро/ассигнации», проявились в «Двойнике» Достоевского. Накопления «амбициозного» титулярного советника Голядкина, «знатная сумма» в 750 рублей ассигнациями, становятся источником развития сюжета, а с приближением конца истории исчезают одновременно с распадом личности героя. Ассигнации как «двойник» серебра сначала превращают Голядкина в «другого себя», в «не себя», а затем приводят к появлению двойника. Бумажные рубли Голядкина соотносятся с «бумагами», которые он производит на службе: те и другие происходят из столицы, циркулируют по всей империи, зависят от общественной веры в них — остается один шаг, чтобы воспринимать их как явление личной и коллективной фантазии, и этот шаг литература делает. Фантазия предстает как зловещая и гибельная, как, собственно, и весь тот мир новых экономических отношений, который идет на смену старому.
Глубокая внутренняя тревога, вызванная назревающим экономическим поворотом, неизбежная ломка традиционных идейно-эмоциональных установок по отношению к таким стратегиям поведения, как «хлебосольство», «корысть», «амбиция», — все это побудило русских писателей обратиться к художественному потенциалу экономики и стало основой для блестящего литературного взлета. Так и понимаю итоговую мысль Джиллиан Портер.
Наши представления об экономических реалиях российской модернизации, об их моральном и эмоциональном измерении в огромной степени сформированы нашей великой и трагической литературой. И можно только посетовать, что тема «литература и экономика» привлекает гораздо меньше внимания, чем она того заслуживает.
Автор: Елена Иваницкая
