ENG
Главным итогом уходящего 2019 года является не столько не случившийся финансовый кризис, сколько «возвращение геоэкономики», превратившейся из маргинальной концепции, некоего рудимента эпохи «большой игры», в реальный элемент развития глобального экономического и политического пространства.
Заявления Дональда Трампа о возможности приобретения Гренландии, действия США и их западных союзников в Сирии и Ираке по захвату нефтяных месторождений, постепенное, но уже заметное ужесточение режима пользования международными логистическими объектами (например, Панамским каналом), ускорение процессов формирования новой глобальной логистической инфраструктуры — все это происходило на фоне очевидного кризиса глобализации, торговых войн между сильнейшими игроками мировой торговли и развертывания процессов практической дедолларизации международных расчетов.
Сохраняющиеся значимые элементы и институты глобальной экономической взаимозависимости, в особенности в финансово-экономической сфере, становятся ключевыми факторами сдерживания тенденций экономической регионализации. Но чрезмерно жесткая реализация США своего доминирования в пространстве финансов и инвестиций объективно создает и стимулы, и условия для преодоления этого положения. Можно предположить, что 2020 год, вне зависимости от того, случится глобальный финансовый кризис или нет, станет годом интенсивного поиска и апробации инвестиционных, а не только расчетных, альтернатив долларовой системе. Технологическая основа для этого уже сформирована, дело остается только за политическими решениями, к чему руководство перспективных центров экономического роста подталкивают и глобальные экономические процессы, и развитие ситуации в самих США.
Важнейшим фактором, обусловившим кризис финансово-инвестиционной составляющей, к концу 2000-х годов ставшей доминирующей «скрепой» глобализации, стало развитие системы цифровых финансовых коммуникаций, становящихся реальной альтернативой классической доллароцентричной системе расчетов. Появление «альтернативных» цифровых систем расчетов и криптовалют как суррогата расчетных единиц существенно ускорило процессы вывода значительной части межгосударственных расчетов из долларовой системы, не просто облегчив их технологически, но и создав новые стимулы в виде угрозы утраты контроля соответствующими государствами над заметной частью расчетов. США, фактически стоя у истоков появления криптовалютного оборота, упустили момент выхода системы из-под контроля. Развитие криптовалютного оборота и в целом новой системы финансовых коммуникаций является классическим примером перехода «количества» в «качество», а главное — показало ограниченность механизмов национального регулирования сферы цифровых коммуникаций.
В условиях сегодняшнего балансирования на грани финансового кризиса даже пилотное внедрение на относительно широких геоэкономических пространствах механизмов инвестиционной деятельности, построенных на недолларовых принципах, будет означать запуск механизмов регионализации финансов, последней пока отсутствующей субсистемы в процессах экономической регионализации. Создадутся условия для качественного системного перехода политики минимум ключевых государств мира на новую основу. С операционной точки зрения геоэкономику можно было определить как модель межгосударственной конкуренции с широким участием субгосударстенных субъектов, направленную на формирование вокруг национальных ядер экономического роста и технологического развития инвестиционной полупериферии и ресурсной периферии. Конкуренция в рамках геоэкономической модели может вестись с использованием широкого арсенала инструментов, включая политические и военно-политические. Главной системной чертой геоэкономики как модели является отсутствие или как минимум неприоритетность получения немедленных коммерческих результатов. Очевидно, что сейчас геоэкономика начинает становиться основой политических (не только внутри-, но и внешнеполитических) практик как условных «великих держав», так и новых центров экономического роста, приобретая черты определенной универсальности.
Характер современного этапа в развитии глобальной экономики можно определить как попытку сдерживания политическими средствами не только процессов регионализации глобальной экономики, но и в целом — центробежных тенденций, связанных с постепенным ослабеванием привлекательности глобальных финансово-инвестиционных инструментов. США активно используют политические институты для решения глобальных и региональных геоэкономических задач, связанных с управлением инвестиционными потоками.
Постоянно продавливаемое США и лично Трампом решение о подъеме военных бюджетов стран НАТО сперва до 2%, а затем и до 4% в год является в том числе средством управления бюджетной политикой стран — членов альянса. В совокупности с подтверждением решения о создании сил повышенной готовности («План 4Х30») это означает неизбежность — в условиях очевидного запаздывания нового технологического цикла в европейском ВПК — для европейских стран закупок американской военной техники и вооружения. Условия для реализации подобной же схемы в отношении систем цифровых коммуникаций (объявление в рамках концепции безопасности НАТО угрозой закупки оборудования 5G у Китая) еще более усилят имеющиеся у США инструменты управления инвестиционной политикой и политикой закупок своих союзников.
Использование политических и административно-политических инструментов становится фактором, сдерживающим потенциал сбалансированного и поступательного экономического роста, являвшегося основой глобализации как системы. В этом — главное системное противоречие современной мировой экономики, в том числе выражающееся в снижении темпов экономического роста в регионах, где в наибольшей степени проявляются тенденции административно-политического управления экономическими процессами. В наибольшей степени это касается ЕС и экономических пространств, с Евросоюзом аффилированных. Иными словами, баланс между высоким уровнем защищенности рынка и эффективностью рыночных механизмов стимулирования пока не достигнут, и вряд ли это будет главной целью грядущих трансформаций.
Классическим примером является эффект европейских «энергопакетов», первоначально рассматривавшихся в качестве эффективных инструментов снижения зависимости потребителей от конкретных поставщиков, но, выйдя за определенные пределы, они стали реальным фактором, существенно снижающим конкурентоспособность европейской энергетики, делающим ее уязвимой перед внешней не только экономической, но и политической конъюнктурой.
Подобные подходы начинают проявляться и в ряде других регионов, например в Восточной Азии, где США относительно успешно продавливают антикитайские по своей сути геоэкономические модели развития. Это говорит о том, что в основе своей административно-политическое регулирование является универсальным подходом, а характер «вмещающего» пространства определяет прежде всего эффективность и глубину влияния подобных моделей. В Европе в силу исторических причин и характера экономических отношений превалируют административные механизмы, а Восточной Азии, как теперь становится очевидным, — военно-силовые.
Вероятно, главный вектор грядущих геоэкономических трансформаций, вполне проявившийся в 2019 году, можно определить следующим образом: борьба за оптимизацию экономического операционного пространства как на уровне географии, так и на отраслевом уровне. Эффективность и коммерческая выгодность на данном этапе становятся вторичными.
Наиболее очевидной целью США и пока еще аффилированных с ними игроков в глобальных финансах (это не только Великобритания, но и, например, Нидерланды и скандинавские государства), является сохранение относительной устойчивости наиболее крупными американскими банками, сохраняющими статус центров перераспределения инвестиционных ресурсов даже в условиях распада основных регулирующих механизмов глобальной политики и экономики. В рамках подобной модели управления кризисом и его последствиями оказывается возможным пожертвовать не только экономическим ростом как таковым, но и уровнем монетизации крупнейших компаний, в случае если удастся сохранить относительно высокий поток инвестиций в текущие финансовые инструменты, оборот которых контролируется условно «американскими» финансовыми институтами.
Насколько возможно сохранение инвестиционной монополии крупнейших американских институтов в условиях массированного внедрения новых информационных технологий и технологий ИИ, особенно учитывая, что операционная основа для нескольких альтернативных систем расчетов уже создана и речь идет о распространении «альтернатив» на инвестиционную сферу, — большой вопрос. Особенно при условии, что и в самих США начинает проявляться большой интерес к обороту криптовалют в качестве резервного механизма, как минимум расчетов, что отчасти ускоряется активным использованием американцами механизмов финансовых санкций в конкурентной борьбе.
Главное звено конкуренции в финансово-инвестиционной сфере будет лежать в попытках нахождения баланса между допущением регионализации в расчетах (этот аспект регионализации, очевидно, «точку невозврата» прошел), сохранением как минимум доминирования в резервировании и монополии в обороте финансово-инвестиционных инструментов. Но такое балансирование предполагает не только экономическое, но и политическое, а также организационное разрушение «площадок», способных стать основой для возникновения подобных альтернатив.
«Казус Гонконга» является модельным с точки зрения эффективного использования гибридных технологий разрушения «буферных» финансово-инвестиционных пространств, пригодных к использованию государствами-конкурентами США для создания первоначально гибридных, а затем и системно альтернативных платежных и инвестиционных механизмов по отношению к доллароцентричной финансовой системе. Но подобные «буферные» пространства могут быть вполне приемлемы для США, если они будут политически, а лучше — военно-политически, ими контролироваться и играть роль «пылесосов» по отношению к национальным и региональным инвестиционным ресурсам.
Иными словами, речь идет о том, чтобы, приняв регионализацию мировой экономики как данность, сохранить и глобальный характер, и американо-центричные механизмы монетизации важнейших типов ренты в современном мире, а также способность управлять глобальным пространственным развитием и переконфигурацией.
Но геоэкономика как модель управления развитием переводит инвестиционные процессы в практическую плоскость. В этой связи возникает несколько вопросов о сути отношений между ведущими игроками в системе международных отношений современности. Ответы на данные вопросы определят не только контуры экономической системы как таковой, но и ее потенциал экономического конструирования.
Первое. Перспективы сохранения глобальной финансово-инвестиционной взаимозависимости, а точнее, доллароцентричности. По сути, это вопрос о возможных масштабах глобального финансового кризиса. Он может стать либо относительно мягким «кризисом коррекции», позволяя американским финансовым институтам еще больше сконцентрировать инвестиционный капитал (в таком случае произойдет демонтаж некоторых европейских и азиатских финансово-инвестиционных институтов). Но он может стать и «запалом» полной перестройки финансовой сферы, фактически ее деструкции. И чем дальше оттягивается (в том числе с использованием политико-манипулятивных инструментов) начало финансового кризиса, тем меньше шансов, что тот будет развиваться по относительно мягкому и управляемому сценарию.
В случае распада или как минимум глубокого кризиса долларовой финансово-инвестиционной системы остро встанет проблема отсутствия механизмов и компетенций. Современный мир не знает, как жить в пространстве недолларовой инвестиционной системы. Даже это будет создавать значительные сложности.
Медленное ослабевание доллароцентричной системы с вырастанием внутри нее альтернативных, вначале расчетных, а затем и инвестиционных механизмов является наиболее благоприятным вариантом развития, в том числе с точки зрения интересов развития российской экономики как системы, выходящей за пределы национальных границ России и обладающей собственным инвестиционным потенциалом. Но насколько такой сценарий в условиях относительно острых процессов в глобальной экономике остается операционно возможным, пока не ясно, хотя технологически данный вариант вполне поддерживаем.
Второе. Насколько современная геоэкономика будет развиваться, учитывая границы традиционных экономических макрорегионов и соответствующие политические границы. В развивающемся мире эти границы сформировались в результате наложения ряда тенденций, включая колониальное прошлое, а также последствия «первой» (базовой) промышленной модернизации, осуществлявшейся после Второй мировой войны и создавшей экономические связи, ставшие основой многих, если не большинства, глобально значимых макрорегионов.
В ряде государств условного «развивающегося мира» происходили попытки осуществления второй модернизации (например, на Среднем Востоке вокруг Ирана), но они в основном оказались неудачными, а главное — не имели никаких прямых последствий для пространственной конфигурации важнейших регионов. Полноценная вторая промышленная модернизация была осуществлена только в Индии, имея колоссальные социальные издержки. Но именно Индия сейчас имеет потенциал формирования вокруг себя полноценного геоэкономического пространства без значительных военно-силовых издержек.
Как минимум в ряде регионов — на Среднем Востоке, в Восточном Средиземноморье, вероятно, в ряде субрегионов Юго-Восточной Азии — речь может пойти о чрезвычайно глубокой перестройке, включающей территориальный передел, не говоря уже о трансформации политической институциональности, причем как на национальном уровне (изменение форм и форматов правления), так и на межгосударственном.
Третье. Какова будет роль военно-политических и военно-силовых факторов в развитии современного мира в рамках геоэкономической модели. Очевидно, что значение этих факторов будет расти, но их масштабы и соотношение с иными аспектами (например, с социокультурным фактором) пока находятся в зоне неопределенности. Военно-силовые механизмы пока не являются доминирующими в процессе формирования новых пространственно локализованных экономических систем. США вполне эффективно перешли от методики манипулятивного управления хаосом («арабская весна») к сохранению позиций в ключевом регионе с использованием пространственно локализованных военно-силовых инструментов (контроль над сирийской нефтью).
Ситуацию во многом определит дальнейшая судьба существующих политических и военно-политических институтов, которые, как показывает недавно завершившийся саммит НАТО, продолжают играть роль одного из важнейших инструментов политической консолидации коалиций, более того, сохраняют и даже расширяют потенциал управления экономическим развитием в странах-участницах, но реальным военно-силовым инструментом быть практически перестали. Тем не менее, если США удастся сформировать военно-силовую коалицию в поддержку своих антикитайских торгово-экономических инициатив в Восточной и Юго-Восточной Азии, мы можем столкнуться с ренессансом военно-силовых структур как основы для реализации геоэкономических концепций.
Россия как одно из решающих звеньев в системе управления глобальной логистикой и глобальными ресурсами во многом определяет глубину процессов деглобализации, хотя и не их жесткость. Это определяется не столько весом России как потребителя определенных стандартов и технологий, сколько ресурсной и пространственной значимостью нашей страны. От России на сегодняшний момент зависит как минимум количество значимых центров экономического роста в «Большой Евразии», включая ее условно «атлантическую» и «средиземноморскую» оконечности, а как максимум местоположение управляющих центров экономической консолидации Восточной Азии и Среднего Востока, превращающихся в наиболее значимые геоэкономические «узлы», если современные тенденции развития сохранятся.
Такой подход однозначно диктует для России необходимость приоритетного внимания к постсоветскому пространству, как минимум к ключевым звеньям его юго-восточного сегмента, обеспечивающим контроль над ресурсно и логистически значимыми пространствами, а также обеспечивает относительную защищенность территории России от пространственно-локализованных гибридных рисков. Россия должна исходить из неизбежности пространственного переформатирования постсоветского пространства в силу его геоэкономической нежизнеспособности. Но одновременно из понимания чрезмерной затратности поддержания существующей системы национальных границ.
«Программа минимум» для России могла бы сводиться к обеспечению «дружественной стабильности» в Прикаспии и прилегающих регионах, даже через некоторые экономические уступки региональным партнерам, например в сфере энергетики. В конечном счете поставки углеводородов из этого региона будут в значительной степени контролироваться Россией и ею же при необходимости «регулироваться». «Программа-оптимум» должна быть нацелена на включение региона в контролируемое Россией инвестиционное пространство. Для этого потребуется форсированное создание институтов монетизации и реинвестирования энергетической ренты, например в развитие инфраструктуры. «Программа максимум» — проведение при решающей роли России и капитала, связанного с Россией, фокусной реиндустриализации данного пространства и воссоздания единого народно-хозяйственного комплекса на новой технологической основе. «Программа-максимум» предусматривает превращение Евразии в самостоятельный и относительно самодостаточный центр экономического развития, обладающий влиянием на сопредельные пространства.
Но политика России по выжиданию будет оправданной, только если она будет сопровождаться внутренней консолидацией и развитием инфраструктуры, обеспечивающей выход на ключевые перспективные рынки и обеспеченной защищенными и диверсифицированными не только расчетными, но и инвестиционными механизмами. Сейчас процессы геоэкономического форматирования мира находятся в начале своего развития. С учетом этого было бы нецелесообразно в какой-либо форме форсировать институционализацию экономических и тем более политико-экономических отношений в рамках ЕАЭС и иных интеграционных объединений постсоветского пространства, беря на себя какие-либо политико-экономические обязательства перед соответствующими политическими элитами, особенно закрепленными в неких формальных документах и институтах.
Россия будет вынуждена в процессе транзита к классической геоэкономической модели развития, который еще не завершен, использовать ситуативные механизмы взаимодействия, особенно с теми политическими элитами, которые не являются частью общих для Евразии геоэкономических процессов.
