ENG
Торговая война США и Китая становится сейчас сердцевиной глобальных экономических процессов, что неправильно, но такова логика современного глобализированного пространства, где определяющую роль играет медиатизация тех или иных экономических процессов, а также высокий уровень информационной манипулятивности.
Американо-китайские противоречия являются проявлением многих менее масштабных и медиатизированных процессов в современной глобализированной экономике, складывающихся в ключевой вектор развития: размывание глобальной кредитно-инвестиционной монополярности США и попытку формирования регионализированных инвестиционных систем. Китай не является прямым бенефициаром данных тенденций, действуя в другой логике, но пытается использовать формирование региональных центров экономического роста в своих интересах и получить возможность через механизмы кредитования и инвестирования получить контроль над этими процессами.
Несмотря на то, что и США, и Китай до самого последнего времени (до превращения казуса Huawei в проблему межгосударственных отношений) стремились находиться в рамках модели «стратегических торгов», основанных на переговорном принципе «игры с ненулевой суммой». Изначально Китай не стремился к победе, а всего лишь пытался улучшить свои позиции на среднесрочную перспективу. Но возможности дальнейшего развития мировой экономики в формате геоэкономической полутораполярности близки к исчерпанию.
Об ограниченности целей КНР в данном цикле конкуренции можно судить хотя бы по отсутствию в 2014‑2018 гг. шагов, обозначающих готовность к полноценному стратегическому взаимодействию с Россией: напротив, по отношению к России порой проявлялись признаки геоэкономической враждебности, что, в частности, проявилось в позиции КНР по отношению к строительству газопровода «Сила Сибири».
Похоже, главный цикл конкуренции «планировался» китайцами с учетом их инвестиционного потенциала на период 2025‑2030 гг., а период 2013‑2018 гг., связанный с возникновением прямой конфронтации России и коллективного Запада, затем переросший в разрушение целого ряда экономических институтов взаимодействия, рассматривался в Пекине как ситуативная возможность несколько усилить свои позиции в конкуренции с США, использовав Россию и ее политику как «разменную монету», попутно добиваясь от Москвы уступок и встраивания в китаецентричные экономические системы. Даже когда в 2017 году стало окончательно понятно, что обострение ситуации носит долгосрочный характер, а в мировой экономике начинают проявляться предкризисные явления, Китай оказался неспособен быстро изменить направленность своей стратегии.
Ситуация 2017—2019 года показала, причем не только России, но и всем силам, вовлеченным в глобальную политику, главную уязвимость китайской стратегии — как военно-политической ее стороны, так и экономической: стратегическую негибкость, неспособность к быстрой перестройке планов, а также неспособность оценивать значение неэкономических факторов глобального влияния.
Важным элементом стратегического просчета со стороны Пекина стала переоценка фактора глобальной экономической взаимозависимости и своей способности управлять его вектором.
Проблема китайского понимания «полутораполярности» заключается в том, что в Пекине традиционно недооценивали политический аспект вопроса, считая, что все основные процессы будут развиваться в экономическом ключе и институционализация новой системы также произойдет в экономической плоскости. Тогда как политический и тем более военно-политический аспект вторичны и будут зафиксированы «по факту». В Пекине были «убаюканы» тем, что развитие американской логики взаимодействия с КНР происходило именно по сценарию экономизации двустороннего взаимодействия и создания глубоко интегрированной взаимозависимой системы, где США оставляли за собой стратегическое доминирование за счет полного контроля над каналами финансовых коммуникаций и механизмами инвестиционной деятельности. В Пекине в результате просмотрели сперва концептуальный разворот (начавшийся еще при администрации Барака Обамы), а затем и операционный (символом чего стала политика Дональда Трампа) к более активному использованию политических и даже военно-политических инструментов в политике.
Если пытаться ответить на вопрос, почему Китай стал объектом столь жесткого давления, то очевидно: одной из главных причин оказалось то, что особый статус двусторонних отношений не был никак институционализирован и развивался по линии политических договоренностей — в последние годы администрации Обамы, вероятно, негласных. Вряд ли такие договоренности в принципе могли быть зафиксированы без последствий для союзнических отношений обеих сторон, но минимальная их институционализация могла бы оказать сдерживающее воздействие даже на Трампа.
Пока торговая война развивается в двух плоскостях: с одной стороны, мы наблюдаем ситуацию санкционного пата, когда каждое следующее продвижение в направлении взаимных санкций и ограничений начинает иметь нарастающе негативные последствия для обоих участников процесса, причем для инициатора шага, возможно, даже большие. С другой стороны, на качественном уровне мы наблюдаем определенный перевес со стороны США, наглядно показавших пределы экономического влияния Поднебесной.
Цели США в отношении КНР и главные задачи Китая в этом противостоянии не являются зеркальными. Они соприкасаются в относительно узкой зоне, но именно конкуренция по этим точкам определяет потенциал глобального экономического лидерства. Эту пространство прямой конкуренции можно было бы определить, как:
- Конкуренция кредитования развития. США явственно утрачивали в последние десятилетия статус источника кредитов на развитие. Напротив, политика США сводилась к выкачиванию ренты из государств-партнеров и корпоративных структур, ее виртуализации в государственном долге, используемом для поддержания относительной устойчивости социально-экономической системы США. Китай, обладавший большими свободными инвестиционными ресурсами, обладал существенным преимуществом по данному направлению.
- Конкуренция союзнических моделей. Конечно, было трудно себе представить столь жесткое изменение принципов партнерских отношений, как это произошло при Трампе, так что изначально США опирались на широкую систему диалогичного партнерства, существовавшую на протяжении длительного времени. КНР на момент обострения конкуренции фактически не обладала опытом институционализированных партнерских отношений. Тем более, не обладал Китай референтным опытом предоставления партнерам военно-политических гарантий безопасности.
Такой опыт планировалось наработать в ходе попыток закрепиться в Латинской Америке и реализовать проект пояса совместного процветания «Великий шелковый путь» в обновленной трактовке. Но и то и другое направление требовало большого времени.
- Конкуренция за контроль инвестиционных пространств. В данном случае бесспорное преимущество было у США, обладавших контролем над большей частью глобального инвестиционного пространства, обеспечивающего долларовый платежный и инвестиционный оборот, причем частью этого пространства была и сама КНР.
Рационально оценивая ситуацию, можно сказать, что КНР не обладала достаточными ресурсами, чтобы включаться в широкомасштабную конкуренцию с США. Решено было вести с США конкуренцию по частностям, пытаясь не разрушить секторальное или пространственное доминирование США, а лишь сократить его, причем в умеренных масштабах, не вызывая у США идей прямого политического реванша.
Активные попытки Китая закрепиться в Латинской Америке, в частности в Бразилии, несколько выходили за рамки такого подхода, но здесь, с одной стороны, проявилась потребность в пространственном развитии китайского влияния, а с другой, — воспринимались с учетом ресурсов соответствующих стран как хорошая «торговая» позиция в диалоге с Вашингтоном. Пекин не рассчитывал на то, что Вашингтон не будет вести диалог по данным позициям, а начнет осуществлять жесткие политические действия.
Главные задачи КНР сводились на момент обострения двустороннего противоборства, начало которого можно отнести к весне-середине 2016 г. (завязка основных противоречий, появление в США темы утраты позиций в отношениях с КНР, а еще несколько раньше — к прямому противодействию попыткам Китая усилить свое влияния в международных финансовых институтах), а полноценное развитие — к весне 2017 года, сводились к усилению влияния в глобальных финансовых и экономических институтах, а также к получению в рамках конструктивного взаимодействия с США относительной «свободы рук» в Южно‑Китайском море и, вероятно, к поддержке политики в отношении постсоветской Евразии, в том числе в контексте проекта «Великий шелковый путь». Эти вопросы, конечно, затрагивали интересы США, но не настолько, чтобы жертвовать существовавшим на тот момент уровнем американо-китайских взаимоотношений.
Крайне показательным было то, что первые раунды американо-китайского взаимодействия — в частности визит Си Цзиньпиня в США в апреле 2017 года — хотя начались на фоне заметного обострения отношений, прошли в относительно конструктивной атмосфере, что демонстрировало — обе стороны исходили из приемлемости на тот момент рамочных условий взаимодействия: как и прежде, торговля между КНР и США ведется по поводу позиций в третьих странах и за счет разменов в третьих странах. Слом логики начался только в начале 2018 года, когда США начали усиливать прямое давление на Пекин по экономическим и политическим вопросам.
Не исключено, что часть американской элиты, сделавшая ставку в конечном счете на Трампа, приняла решение канализировать форсированно деструктивную энергию его президентства для разрушения становящейся негативно сориентированной в отношении интересов США системы взаимоотношений с КНР (а не на попытки внутреннего реформирования американской политической и экономической системы). Обострение отношений с КНР было осуществлено администрацией Трампа в самый невыгодный для Пекина момент времени, на пике внутреннего противоборства различных в стратегическом плане группировок в китайской элите.
Обострение экономических отношений с КНР произошло в США при минимальной критике Трампа, за исключением его тактических действий. Это может служить косвенным подтверждением того, что в США сложился примерный элитный консенсус относительно необходимости изменить и вектор отношений с Пекином, и саму систему их организации.
Если бы цикл жесткого давления на КНР совпал бы с хотя бы частичной политической капитуляцией России и сдачей ей некоторых политических и геополитических позиций в рамках «большой сделки», о чем постоянно говорили либеральные российские политики и эксперты, положение Китая стало бы критическим. Последний цикл экономической конфронтации, оставшийся за США, будет, несомненно, иметь существенные последствия для политики КНР. В числе наиболее значимых из них хотелось бы назвать:
- Подрыв репутации КНР как надежного партнера, способного осуществить экономическую стабилизацию дружественного режима в условиях внешнего давления и угрозы политической и военно-политической конфронтации.
Деградация репутации, начавшись со «сдачи» Пекином своих союзников в Бразилии, была завершена в ходе конфронтации в Венесуэле, когда Пекин в самой завязке конфликта попытался вступить в торги с представителями проамериканской оппозиции об условиях сохранения хотя бы части инвестиций. Китай действовал в рамках классической логики «потерять часть, сохранить остальное», не понимая стратегической значимости как ситуации в целом, так и значимости конкретных точек противоборства.
Думается, близкие к катастрофическим поражения в борьбе за союзников, понесенные Пекином в последнее время, заставят его начать пересмотр свой политики по отношению к союзническим отношениям в принципе, но время уже упущено.
- Замедление реализации глобально-значимых логистических проектов, реализуемых при участии КНР.
В случае если США удастся хотя бы частично реализовать проектируемую «дугу нестабильности» от южных районов Китая до Северной Африки, данное направление китайской экономической стратегии, претендовавшее на роль центрального, будет очень надолго заморожено.
Главной проблемой для Китая становится недоверие к нему не только как к стратегическому инвестору, способному защищать свои инвестиции, но и к государству, способному обеспечить политическую и военно-политическую безопасность своих союзников.
- Существенное замедление строительства Китаем собственного финансово-инвестиционного пространства, более устойчивого, нежели долларовая система.
Следует признать, что втягиванием КНР в санкционную войну и продавливанием как минимум частичного выполнения китайскими экономическими структурами санкционных ограничений, США подорвали доверие к китайским финансовым и инвестиционным структурам и продемонстрировали их неготовность действовать в противоход американской санкционной политике.
Показателем кризиса китайских планов строительства собственной расчетно-инвестиционной сферы является не только кризис ранее быстро развивавшейся системы торговли нефтяными фьючерсами в юанях при хеджировании в золоте, но и то, что ни в одном из анонсированных проектов региональных расчетных систем Китай и его банковские структуры не были обозначены в качестве возможных «якорных» партнеров.
- Осложнение процесса формирования разветвленной системы партнерства КНР и ЕС с особой ролью Великобритании как буферного финансового центра, обеспечивающего доступ в глобальную финансовую систему в условиях возможной конфронтации с США. Думается, Пекин оказался не готов в полной мере к процессам фрагментации Европы и возникновению под американским контролем (возможно, при непосредственном участии) модели «Европы разных скоростей».
- Существенное ослабление в России восприятия КНР как надежного долговременного партнера в строительстве полицентричного мира, пока не слишком открыто проявляющееся на политическом уровне, но вполне заметное на экспертном. Но данный фактор пока вряд ли будет играть какую-то существенную роль.
Важнейшим достижением американской администрации на сегодняшний день является то, что удалось удержать экономическую войну с Китаем в пределах только торгового сегмента отношений, не вовлекая в конфронтацию инвестиционные вопросы, что могло бы дальше подорвать универсальность и стабильность доллароцентричной финансовой системы.
Следует признать: последствия нынешнего цикла экономического противоборства для Китая не являются в полной мере разрушительными, но все же тяжелыми. Они говорят о невозможности в дальнейшем двигаться по той же линии, связанной с сохранением той степени экономической взаимозависимости с Вашингтоном, сложившейся к 2012‑2013 году и использовавшейся США как инструмент ограничения китайских геоэкономических и геоэкономических амбиций.
Китай не продемонстрировал освоения им навыков «большой игры», в особенности способности к асимметричным действиям в ответ на американское экономическое, а по сути — геоэкономическое давление. С другой стороны, Китай вполне смог адекватно противостоять США на уровне контрпропаганды, хотя и оказался уязвим перед информационными манипуляциями, в том числе на финансовом рынке. Китай вообще не продемонстрировал освоения им современных социо-конструктивистских методов воздействия, ни разу за последние годы не продемонстрировав то, что можно было бы назвать гибридной операцией.
Это категорически снижает степень операционной гибкости Китая в условиях распада многих ранее устойчивых субглобальных и региональных политических и экономических систем.
Главный вопрос в том, какое время понадобится Китаю, чтобы оправиться от понесенных поражений, и какую стратегию он выберет на краткосрочную перспективу.
Поведение Китая будет определяться выжидательным подходом и надеждами на дальнейшее ослабление американской государственной системы под воздействием элитных противоречий. Проблема в том, что Вашингтон почувствовал податливость Пекина и будет стремиться дожимать его в критических вопросах; и вряд ли эти вопросы будут касаться «периферийных» тем, таких как позиции в Африке.
Определяющим фактором в данном случае будет готовность и способность США (и лично Трампа) наращивать давление на Пекин по внутриполитическим соображениям и с учетом внутриполитической ситуации. Если давление продолжится в тех же масштабах и с той же интенсивностью, вполне возможно, Пекин и лично Си Цзиньпин будут вынуждены пойти на прямую конфронтацию с США, чтобы не спровоцировать внутриэлитную нестабильность.
Если Китаю удастся заставить Вашингтон перейти к более спокойному поведению (или это произойдет по внутриамериканским причинам), наиболее перспективным направлением китайской геоэкономической, а значит, и геополитической активности становится «территория северных варваров», то есть Евразия, где интересы Пекина могут войти в объективное противоречие с ближайшими геоэкономическими задачами Москвы. Безусловно, такой сценарий развития ситуации не является безальтернативным, однако он должен учитываться при политическом планировании, особенно при выстраивании отношений со странами постсоветского пространства. Необходимо понимать: в сложившихся для КНР условиях российские интеграционные проекты, даже такие относительно аморфные, как ЕАЭС, становятся до известной степени альтернативными интересам КНР. С другой стороны, Россия и те инвестиционные институты и механизмы, которые она создаст в самое ближайшее время, могут стать привлекательной площадкой инвестиционного капитала, ранее рассчитывавшего на китайские инвестиционные проекты как на относительно защищенные от американского давления. Таким образом, главным последствием проигрыша Китаем нынешнего раунда конкуренции с США за место и влияние в новой глобальной экономической и политической архитектуре вполне может стать трансформация отношений России и КНР из модели «преимущественное среднесрочное партнерство при очаговой конкуренции» в более сложную и потенциально острую модель «кратко- и среднесрочной конкуренции при сближении стратегических целей». Это потребует от российской политической и управленческой элиты существенной переоценки ценностей и изменения целеполагания и в отношениях с КНР, и в отношениях с США.
