ENG75-летие Великой Победы с новой силой обратило внимание общества к коллизиям, порой не имеющим прямого отношения исключительно к военным действиям. Насколько нерасторжимо связанный с Днём Победы день 22 июня, как и весь период кануна и самого начала Великой Отечественной войны, сегодня становится поводом для самых различных трактовок давно известных фактов. Об этом, а также о том, имеет ли право историк быть «провластным» или «антивластным», «Инвест-Форсайту» дала интервью главный научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН, доктор исторических наук Юлия Кантор.
Вопреки манипуляциям
— Каким образом события начала Великой Отечественной войны ныне отображаются в общественном сознании? И ваше как историка отношение к различным ракурсам этого отображения?
— Не могу не заметить, что отношение к любому историческому событию — не только к 22 июня 1941 года — обусловлено множеством факторов. Вообще, массовое сознание очень зависимо от манипуляций исторической памятью, от временной удалённости по отношению к событиям. Во многом отношение к событиям — это касается не только Великой Отечественной войны, — которые становятся фактом истории, формирует литература, кино, в не меньшей мере — историческая политика. Увы, роль исторического знания здесь — не на первом месте: поскольку сегодня историческая политика не рассматривает его как важный ресурс.
События, связанные с Великой Отечественной и Второй мировой войной в целом, в массовом сознании представляют собой конгломерацию эмоций (что, кстати, нормально), личного или поколенческого опыта, разрозненных фактов и мифов. Исключения в этом ряду составляют, пожалуй, лишь два дня — 22 июня и 9 мая. Разумеется, совершенно естественно, что 22 июня для любого нормального человека — День памяти и скорби, а 9 мая — главный праздник. Отличие от советского времени, и отличие положительное, — в том, что в нём присутствует множество оттенков и акцентов. Мне это очень импонирует, хоть в последнее время в исторической политике и обозначилась опасная тенденция политически «продавить» одну, «единственно правильную» точку зрения на события военного времени и их оценки. Поясню: в последние годы мы слышим клише, что «путь к Победе 9 мая начинался с 22 июня» — для меня, во всяком случае, это звучит несколько парадоксально. Как и тезис о том, что наша страна была «готова к войне».
Как тогда объяснить, что в течение нескольких недель мы потеряли огромные территории, включая Минск, Киев, Вильнюс, Ригу и Таллин, подпустили немцев вплотную к Ленинграду?.. Как получилось, что лишь за первое полугодие войны в плен попало более полутора миллионов наших военнослужащих? Кстати, тема военнопленных — одна из табуированных в советское время. Только в постсоветское их восстановили в правах; многих, увы, посмертно. В советское время об этой трагедии, хоть и «полунамёком», рассказано в фильме «Чистое небо». Ведь «пленный» — это было несмываемое клеймо. Сейчас появляется много документальной литературы на эту тему, работают международные комиссии, занимающиеся выявлением имён.
В официальном дискурсе ныне отчётливо просматривается акцент на глорификацию (gloria, «слава, прославление», с лат.) военной темы. Если ещё лет 10–15 назад своё законное и важное место в историографии, касающейся 40-х годов ХХ века, занимали драматические и трагические страницы того периода (в том числе неоспоримые факты, предшествовавшие началу войны, — те же жесточайшие репрессии 30-х годов), то сейчас запрос на эти сюжеты уходит в тень. А жаль — без знания этих страниц невозможно оценить все величие Победы и выстраданность народного подвига.
Синдром «увиденных воочию» фашистских глаз
— Не могли бы вы привести пример?
— Показательный пример касается отнюдь не только 22 июня. Очень важный пласт изучения Второй мировой — устная история. К сожалению, у нас в советское время он был совершенно не использован — поскольку существовала цензура и потому что судьба конкретного «маленького» человека была вне государственного тренда. Но важно понимать — среди историков это называется «критика источника»: на воспоминания «накладываются» более поздние впечатления, в том числе от прочитанной литературы или увиденного в кино. Так вот, нередко жители территорий, которые были под оккупацией, рассказывают, например, что помнят глаза немецкого летчика, кружившего над деревней. Понимаете? Личный опыт: страх, лишения и — чёрно-белая пленка фильма. Но это тоже — «ощущение» войны. Художественные образы продолжают жить в памяти, подменяя собой историческое знание. Это особенно опасно для молодого поколения, воспитанного на сегодняшней кинопродукции о войне, которая, к слову, гораздо слабее советской.
— Что для вас лично как исследователя особенно важно в изучении событий в СССР и сопредельных странах в первую половину 1941 года?
— Я занимаюсь в основном как раз предвоенным периодом, в том числе историей репрессий в Красной Армии. В частности, историей «военного заговора» 1937 года: делом, которое коснулось не только военной верхушки, процессом, по сути так и не закончившимся ни к 1939-му, ни к 1941-му годам. В результате репрессий 30-х годов квалифицированный командный состав Красной армии разных уровней поредел. Количество командиров, имеющих практический опыт и необходимое образование, резко уменьшилось, оставшиеся испытывали чувство неуверенности, не были готовы к неожиданному резкому росту в должностях. Командирами дивизий зачастую назначали людей, которые до того не командовали даже полком. Да и в военных учебных заведениях штаты были либо не укомплектованы, либо должности занимали преподаватели, не имевшие опыта и необходимых специальных знаний; преподавание, как отмечалось в документах, велось «не показом, а рассказом». Только в 1937–1938 годах было репрессировано более сорока тысяч военнослужащих.
«Не будь 1937 года, не было бы и лета 1941 года, и в этом корень вопроса», — писал маршал Жуков.
Ему вторил маршал Конев:
«Если бы тридцать седьмого-тридцать восьмого годов не было, и не только в армии, но и в партии, в стране, то мы к сорок первому году были бы несравненно сильней, чем мы были… Мы начали… войну с тридцатью или сорока процентами кадров, которые могли бы иметь, не будь тридцать седьмого-тридцать восьмого годов…»
Маршал Василевский был ещё более категоричен в оценке:
«Без тридцать седьмого года, возможно, и не было бы вообще войны в сорок первом году. В том, что Гитлер решился начать войну в сорок первом году, большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошёл…»
Трагедия еще в том, что в предвоенное время массовые репрессии в армии затронули не только, собственно, людей в погонах, но многих ценнейших гражданских специалистов практически во всех сферах ВПК. Туполев, Королёв — их ведь тоже репрессии не миновали. Знаменитые артустановки «Катюши» должны были быть опробованы и поставлены на вооружение ещё в конце 30-х годов. Но они появились в войсках только в 1943 году. Работавший в Ленинграде специализированный Реактивный институт, крупнейшая в стране структура, занимавшаяся разработкой реактивных двигателей, после предвоенных репрессий был практически в состоянии коллапса. Таких примеров по всей стране я могу привести десятки, если не сотни.
Кстати, репрессии против военных продолжались и после начала войны, хотя некоторые военачальники, репрессированные в конце 30-х годов, были выпущены в 1941-м. Показательна в этом плане судьба Константина Рокоссовского, ведь его «вытащили» из лагеря с переломанными рёбрами. Кирилл Мерецков тоже прошел лагеря… Список длинен… К слову, о военных, чьи судьбы переломал ГУЛАГ, одним из первых рассказал Константин Симонов — в «Живых и мертвых».
Из весьма важных, но до конца неизученных тем, «открывшихся» только в постсоветское время, — эвакуация. Это отдельная трагическая и одновременно героическая тема. Историки, в частности архивисты, опираясь на многочисленные найденные свидетельства эвакуации населения и предприятий, не раз приходили к выводу: страна готовилась к войне явно не по тем лекалам, которые тогда требовались на самом деле. Яркий пример — в 1939 году группа руководителей музеев во главе с академиком Иосифом Орбели обратилась к руководству Наркомата просвещения с просьбой пересмотреть «планы разгрузки» советских музеев (тогда не использовали термин «эвакуация») на случай непредвиденных обстоятельств. Важно: обращались буквально с разных концов страны — с Дальнего Востока и из Ленинграда, то есть — из приграничных регионов. Планы были сформированы в 1936 году, и профессиональным музейщикам было совершенно очевидно, что война неизбежна: они просили увеличить количество экспонатов, подлежащих эвакуации, предусмотреть тару, транспорт и логистику. Им было отказано. Что из этого отказа получилось, мы с вами знаем: в какой лихорадке эвакуировались и московские, и ленинградские музеи в 1941 году, не говоря уже о псковских, смоленских и т.д. , тех, которые в первую очередь попали в зону оккупации. Опять же — именно «маленькие» люди сделали невозможное. И на фронте, и в тылу.
Отдельный момент — в советской историографии практически не говорилось о повседневной, бытовой стороне эвакуации, о том, как в тылу встречали тех, кто сорвался не по своей воле со своих мест. Надо понимать, что тыловые области, края и республики жили, мягко говоря, и без того очень непросто. Как известно, Урал и Сибирь, советская Средняя Азия работали и днём, и ночью в режиме «Всё для фронта, всё для Победы!». Эти регионы приняли не только сотни эвакуированных промышленных предприятий, которые в срочном порядке нужно было поставить на военные рельсы, но и огромный по численности контингент людей — измождённых, уставших, часто голодных, больных.
Военные дневники ценнее других свидетельств
— Как происходило это размещение? Как помогали эвакуированным, как сами в тылу справлялись с возникшими нагрузками?
— Этой теме уделяется много внимания не только историками, но музейщиками. Публикация дневников и воспоминаний, сборников архивных документов, авторских исследований — важный вектор постсоветского периода историографии. Появляются яркие музейные выставки (их немало), которые связаны с отображением пребывания в эвакуации самых различных советских учреждений. Это ценно прежде всего для понимания связи поколений. Молодой человек приходит в музей и узнаёт, как это было; слушает и смотрит аудио- и видеоконтент живых свидетелей и активнейших участников событий того времени. Предмет, артефакт, документ действуют не только на рацио, но и на эмоции, что принципиально важно. Хочу отметить, что сейчас большинство музеев дает зрителю возможность самому разобраться и сделать выводы: история рассказывается музейным языком, без умолчаний. Благо, открылись спецхраны, и нет, или почти нет, директивных указаний чиновников — как и что показывать. Это касается не только эвакуации, но многих других «сложных вопросов» истории Второй мировой, например военнопленных, жизни в оккупации и др.
Задача историка — выводить из тени событие
— Юлия Зораховна, была бы интересна ваша оценка тех или иных «громких» или, напротив, подчёркнуто «консервативных» трактовок очень непростых исторических сюжетов преддверия и самого начала войны. Вам наверняка известно о прозвучавших совсем недавно заявлениях ряда депутатов Госдумы о «необходимости» пересмотра значения пакта Молотова-Риббентропа и других важнейших эпизодов предвоенного времени.
— Да, я видела публикации, что готовится законопроект, дезавуирующий решение Съезда народных депутатов СССР 1989 года, осудившего пакт, признавшего секретные соглашения к нему юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания. Причём инициаторы новой колоритной законодательной инициативы ссылаются на мнение своих единомышленников — историков. Но есть и другие историки, которые придерживаются иной точки зрения. Более того, Владимир Путин в отношении пакта ещё в 2009 году высказался вполне определенно:
«Без всяких сомнений, можно с полным основанием осудить пакт Молотова-Риббентропа, заключённый в августе 1939 года. Но ведь годом раньше Франция и Англия подписали в Мюнхене известный договор с Гитлером, разрушив все надежды на создание единого фронта борьбы с фашизмом. Сегодня мы понимаем, что любая форма сговора с нацистским режимом была неприемлема с моральной точки зрения и не имела никаких перспектив с точки зрения практической реализации».
Это я к тому, что если есть дискуссионный вопрос, надо его обсуждать, анализировать документы, сопоставлять последствия. А не запрещать на злобу дня. История — не марионетка политики.
— Как раз эти же люди присваивают себе сегодня, без какого-либо стеснения, роль «профессиональных патриотов»…
— Если у вас есть документы — публикуйте, если у вас есть аргументы — выдвигайте. Именно этот принцип, а не запреты, должен быть поставлен во главу угла в историческом исследовании. Никакие запреты не заставят людей перестать думать, анализировать, сопоставлять факты и явления. Если у политика есть интерес к истории, он, прежде чем делать поспешные выводы и громкие заявления, должен изучить историю в комплексе. А не размахивать возбудившим его документом с трибуны, требуя признать тот «неправильным». Назначение, если угодно, призвание политика состоит в том, что он должен сделать настоящее лучше, чем оно есть. Прошлое оставьте историкам.
Помню карикатуру — идёт колонна демонстрантов с лозунгом: «Историки! Изменим прошлое к лучшему!» Не надо нашим уподобляться антигероям этого плаката и пытаться изменить прошлое. У нас в истории были уже попытки затвердить раз и навсегда исторический путь страны в одной единственно верной версии — Краткого курса ВКП(б). Кстати, даже его писало несколько команд историков. Членов этих команд тоже репрессировали — генеральная линия партии менялась так быстро, что они не успевали «правильно» её фиксировать в этом курсе. И разработчиков этого курса тоже, не будем забывать, расстреливали. Историк Сергей Пионтковский (1891–1937) написал в своем дневнике (его расстреляли; но дневник, к счастью, сохранился):
«Никак не могу приспособиться…»
Это самое страшное для историка — приспосабливаться. Историк не может и не должен быть провластным или антивластным, не имеет на это права. Он должен быть беспристрастным. И таковым должен оставаться при подходе к любому событию любого исторического периода — радостному, позорному, «затенённому» и т.д. Задача историка как раз в том, чтобы вывести из тени на свет событие, выявить подробности, которые раньше по тем или иным причинам не были известны, сделать так, чтобы картина была максимально полной. Иначе он превращается в пропагандиста.
Беседовал Алексей Голяков
